Мужская магия и статус специалиста

В этой статье мы рассмотрим ряд традиционных для русской деревни мужских профессий, включавших магическую составляющую, в частности, профессии пастуха, мельника, кузнеца, коновала, плотника и некоторые другие. Речь идет не о профессиях в современном смысле слова, а о специализациях или, скорее, о социальных ролях, поскольку с каждой из них, как читатель сможет убедиться, были связаны не только собственно профессиональные, но и этико-социальные, коммуникативные, эстетические и даже репродуктивные нормы – традиция регулировала по сути весь образ жизни деревенского специалиста. Не последнюю роль в этом играла магия, которая и будет здесь объектом нашего внимания.

Анализ мифоритуальных аспектов традиционных мужских профессий открывает те скрытые грани феномена профессионализма, которые не всегда осознаются, когда речь идет о современном урбанистическом обществе. Надо сказать, что корпоративная этика, фольклор – субкультурные особенности некоторых современных профессий (скажем, политика, инженера или программиста) обнаруживают явные аналогии с мужской магией. Это дает основания для суждений о мужской природе профессионализма, как и основанных на этом феномене социальных институтов.
Опираясь главным образом на собственные полевые записи и материалы Этнографического бюро кн.В.Н. Тенишева, мы фиксируем состояние традиции на период с конца XIXв. практически по сегодняшний день. Основная часть наших материалов относится к регионам Европейской России (главным образом, Север, Северо-Запад, Поволжье), но в ряде случаев мы обращаемся для сравнения или восполнения очевидных лакун к южнорусским, полесским, белорусским и украинским данным.
Итак, тема нашей статьи – мужская магия и ее связь с феноменом профессионализма. Сразу заметим, что существовало два разных по статусу типа специалистов-неземледельцев: бродячие ремесленники (коновалы, швецы, серповщики, кожевенники, шаповалы и катали, иногда кузнецы и лудильщики) и деревенские работники, оседло жившие в селении (пастух, мельник, кузнец обычно занимали именно эту нишу). Впрочем, пастух чаще всего жил в деревне лишь в течение пастбищного сезона, хотя и имелась тенденция снова и снова наниматься пасти в одно и то же место и в конце концов оставаться там на постоянное жительство. С другой стороны, бродячие коновалы или катали, пока работали, тоже проживали в деревне, иногда неделями и месяцами, специально снимая для этой цели избу или баньку. Так что грань между двумя этими группами размыта.
Более всего сведений и исследований посвящено фигуре пастуха, возможно потому, что эта профессия, в отличие от большинства других, оказалась доступна непосредственному наблюдению этнографов и фольклористов в своем относительно традиционном виде, вместе с магической составляющей.

ПАСТУХ
Статус пастуха в деревне.
Пастушество как профессия – явление по историческим меркам довольно позднее и неповсеместное. В.А. Лапин, ссылаясь также на исследования С.Б.Веселовского, вполне обоснованно отмечает, что традиция пастушества “возникала отдельными локальными очагами”, в первую очередь в больших подмонастырских селах и княжеских селах-слободах. В деревнях же еще в конце XIX – начале XX вв., да и в наши дни нередко обходятся без пастуха, пасут по очереди сами хозяева, обычно дети и старики. Пастушество как профессия и отдельная область деятельности не совсем еще установилась, а потому до последнего времени рассматривалась как маргинальная, и статус пастуха в деревне был традиционно низок. По воспоминаниям современных сельских стариков, в том числе и самих пастухов, “раньше пастух считался последним человеком – это из бедных людей ведь… Раньше как бы это обезличкя человека – это пастух: “Цё уж он – человек, что ли? Всю жизнь пастушит”,–говорили” (Кировская обл., Советский р-н, с.Колянур). “У нас – дак вроде за позор считали. Говорят, это уж самый последний человек, пастух. Только бедные шли в пастухи, кого нужда заставит” (Костромская обл., Парфеньевский р-н, с.Павлово). “Ну, кузнецы, мельники – это считались раньше большие люди, уважаемые, а пастух – это самый последний был,–говорит тихвинский житель, много лет отдавший этому занятию. – Сам я целый век прожил в пастухах, не считали целый век за человека…” (Ленинградская обл., Тихвинский р-н, д.Каськово). То же на Гомельщине: “Хто пастуха за человека считаеть?” (с.Грабовка). В Костромском крае, по словам местных жителей, “на пастуха смотрели, как на собаку: как бы лишку хлеба не дать”; то же соотнесение положения пастуха и собаки – в пошехонской пословице: “Есть три невольника на свете: пастух в поле, зять в доме и собака на цепи” (Костромская обл., Парфеньевский р-н, с.Нечаево; Ярославская обл., Пошехонский р-н, д.Есипово). В общем, “не славилось это дело: ни работница, ни пастух. Это как нищие были” (Вологодская обл., Харовский р-н).
Пастух находился в самом низу деревенской иерархии и даже как бы уже за рамками человеческого сообщества, будучи по статусу близок к чужаку, перехожему бродяге, нищему. В пастухи нередко и нанимались нищие (что, впрочем, их несколько возвышало, давая постоянное местожительство, самоопределение и доход). Вообще на эту работу шли, как правило, представители социальной периферии. Чаще всего по крайней нужде: дети и старики из многочисленного, но малоземельного семейства (пастушество было для них альтернативой нищенства); безземельные (чужаки, переселенцы, бобыли, лишившиеся земли в результате обмана и проч.), сироты, одинокие или брошенные детьми старики (Костромская обл., Парфеньевский р-н, дд.Паново, Савочево, 1982 г.; Гомельская обл. и р-н, с.Грабовка; Ярославская обл., Пошехонский и Даниловский р-ны; Вологодская обл., Харовский р-н, дд.Горки, Семеновская, Лобаниха, Залесье; Кировская обл., Советский р-н, сс. Колянур и Воробьева Гора). Пастухами становились калеки и инвалиды, люди с психическими отклонениями, не способные к обычной крестьянской работе:
“В пастухи шли бедные… или инвалиды. Вот старик был, Кузьма Городецкий (из с.Городище. – Т.Щ.): у него нога дергалась, звали “Кузьма Дрягал”… Руки и ноги тряслись, ногу таскал – от рождения… У Толи-то (другого местного пастуха. – Т.Щ.) тоже что-то с ногами от рождения” (Костромская обл., Парфеньевский р-н, д.Афонино). “Дядя Ион тоже пас коров – он с войны инвалид: нога на деревяшке да глаз что-то…” (Там же, д.Нечаево). В вятской деревне Долбилово много лет пастушил Иван по прозвищу (отражавшему его физическое состояние) “Безрукий”. В пастухи нанимались люди с разного рода психическими отклонениями: “Ну, Вася вот такой – немножко нехитренький. Маленько не в себе… он ничем другим не мог заниматься, не привык с детства к другому. Ловил рыбу – дак бросил: снасти унесло у него. А летом все в пастухах. Не привычен ни к чему… Он сирота… Он не умственной. Грамоте не мог научиться…” (д.Гусево Хвойнинского р-на Новгородской обл.).
Бедность, а то и нищета, физическое или психическое отклонение, служили причиною особого, несколько отчужденного, положения пастуха в деревне. Проявлением отчуждения была, например, часто отмечаемая манера дразнить пастуха: “Старик был в панской экономии – пас: на одну ногу хромал. А другие смеялись над ним:–калдыб, калдыб! Хлопцы через дорогу вяровку натянут – он и упадет” (Брянская обл., Климовский р-н, с.Челхов). Дразнилки и прозвища так или иначе обыгрывали физический недостаток, психическое отклонение, старость, бедность, т.е. социальную неполноценность пастуха: “Пастух – без хлиба стух”; “Пастух – череда, сида в тебе борода!” и т.п..

Мифологические помощники
Статус пастуха в деревенском сообществе был бы чрезвычайно низок, если бы в его определение не вмешивались соображения внерационального (на современный взгляд) порядка. До сих пор еще в деревнях Поволжья и Русского Севера, как и южнорусских, живы представления о некоей тайной силе, имеющейся у опытных пастухов. Верование в имеющуюся у пастуха некую тайную силу несколько снижало и компенсировало его социальную неполноценность: перед наймом хозяйки старались разузнать, есть ли у пастуха обход (магический заговор, т.е. средство приведения этой силы в действие). Пастуха с обходом (или знающего) ценили: охотнее нанимали, больше платили и вообще относились с уважением, даже некоторым страхом.
Эта неведомая сила может представать в понимании сельских жителей как нечто неопределенно-безличное: “Что-то хто-то имеет такое свойство, что коровы его слушают…” Силу именовали по названию тайных пастушеских слов, заговоров – обход, отпуск, привод, привада, запас, огорода и т.п.: “Какой-то привод был – что не уйдут коровы” (Ярославская обл., Пошехонский р-н). Так же назывался и обряд, проводившийся в день первого выгона стада на пастбище весною, обычно в день св.Георгия. При большом стечении народа пастух совершал главный ритуал – обход стада, чем демонстрировал свое знание ритуальных заговоров и манипуляций. Второй – тайный – обход совершался им в одиночестве, на дальнем (лесном) пастбище.
Сила могла иметь и вещественное воплощение, будучи заключена, например, в посохе пастуха: “Поставит палку в землю и с каким-то словам. А сам спит. А коровы никогда не разойдутся” (Ярославская обл., Пошехонский р-н).По поверьям крестьян, сила могла размещаться в пастушьей палке, плети, сумке, в его лаптях, под подкладкой фуражки или одежды, в этом случае сливаясь со своими вещественными атрибутами.

Нередко тайная сила пастуха персонифицировалась в образах народной демонологии. Считалось, что пастух вступает в особые отношения с нечистою силой, чаще всего лешим. Эти отношения мыслились как договорно-обменные. Заключались во время тайного обряда, который пастух совершал при первом выгоне скота на пастбище или незадолго до того. В лесу, в тайном месте – под елью, у водоема – пастух вызывал лешего с помощью тайных слов и предлагал ему некий дар, жертву: 1-3 яйца (обозначавшие разрешение взять за лето соответствующее число животных из стада) или молоко (что означало предложение забрать часть молока от нескольких коров). В дополнение к этой жертве пастух еще брал на себя некоторые обязательства (напр., не есть в лесу ягод или не подавать никому своей руки), о которых мы будем говорить ниже отдельно. Взамен леший должен был все лето помогать пасти остальное стадо, охранять его от зверя и прочих бедствий. В знак нерушимости договора пастух запирал ключом замок и прятал его в тайное место, где его никто не мог бы найти, обычно зарывал в корнях старой ели (Ленинградская обл., Тихвинский р-н; Ярославская обл., Пошехонский р-н).
После этого обряда леший, по поверьям, все лето сидел у пастуха на посохе, кнуте, в его шапке, трубе или сумке. Пошехонские пастухи, по поверьям, сажали лешего на одну из коров; эта корова потом водила за собою все стадо (считалось, что стадо пас леший). На шею этой корове вешали колокол (по рассказам некоторых пастухов, невидимый страж располагался именно там). В безлесных местах того же Пошехонья пастухи договаривались уже не с лешим, а с полевыми хозяином и хозяйкою (царем и царицей). Но чаще всего невидимым покровителем пастуха считался все-таки леший. В Казанском Поволжье леших, как незаменимых пастушьих помощников, иногда так и называли “пастухами”. Повсеместно распространены представления о леших как пастухах лесного зверья, перегоняющих его время от времени с места на место. В южной Руси и на Украине записаны рассказы о том, как леший гонит огромные мышиные стаи, останавливаясь в попутных кабаках, подобно перегонщикам скота–гуртовщикам. Былички о лешем – мышином пастухе записаны и на Севере, на р.Ваге, уже в наше время (Архангельская обл., Шенкурский р-н).
Иногда пастушья сила персонифицировалась в облике мелких бесов, числом от двух до 12 и более, которые в этом случае поступали к нему в услужение. Тихвинские пастухи использовали на пастбище неких рыжих чертенят, располагавшихся у них на ремне, на специальных костяных насечках. На юге Архангельской обл. (в Вельском р-не) бесы-помощники принимали вид маленьких человечков в красных поясках или колпачках и больше никакой одеждой не отягощенных. У них были даже личные имена, известные только их владельцу и дававшие ему власть над ними: напр., бесята, сидевшие на посохе одного местного пастуха, звались Сенька да Бренька.
Бесы-помощники пастуха могли принимать и нечеловеческий облик, представая в виде небольших зверьков. Придя на пастбище, пастух ставил посреди его свой посох, и тут же будто выбегала неизвестно откуда лиса и целый день пасла скот вместо пастуха (ТА, д.173, л.47. Вологодская губ., Грязовецкий у.). Пошехонским пастухам, по свидетельству крестьян, помогал зайчик, в облике которого будто бы скрывался леший. На р. Ваге пастух заключал договор с лешачихою, а помогали ему пасти два бесенка – “как кошечки”, которые его сопровождали, время от времени выбегая на дорогу и тут же скрываясь в лесу. Только однажды ему явилась сама лешачиха в виде растрепанной девицы, в лохмотьях, очень высокого роста, которая некоторое время шла рядом с ним и пропала. Этот пастух, замечу, подрабатывал также плотником и печником, пользуясь в окрестных деревнях прочной репутацией колдуна – его так и звали: Степан Колдунчик (Архангельская обл., Шенкурский р-н, с.Шеговары).

С демонами-хозяевами локусов – лешим или полевым – пастух, по поверьям, вступал в договорные отношения; мелкие бесы были у него в услужении. Оба типа отношений могли совмещаться, как в случае Степана Колдунчика, который, договорившись с лешачихою, получил в свое распоряжение двух “кошечек”-бесят.
Те же отношения проецировались в социальную реальность: в отношениях с жителями деревни актуальны те же два типа связей (обслуживание и договор).

Отношения и нормы.
Верования в тайную силу пастуха, в его особые отношения с разного рода демонами оказывали реальное влияние на его отношения с жителями деревни, преимущественно, по следующим поводам: потери скота на пастбище; снижение удоев, заболевания скота; неправильное поведение пастуха на пастбище: (сон во время пастьбы и отлучки с пастбища; посторонние занятия – плетение лаптей, ловля кротов, сбор грибов и ягод; небрежение к изгородям и связанные с этим потравы полей; порядок постоя пастуха (череда). Заметим, что по тем же поводам чаще всего возникали конфликты, т.е. магия включалась в процесс урегулирования спорных отношений. Перейдем к конкретному описанию такого рода регуляции в каждой из перечисленных ситуаций.

Потери
Гибель скота. Редкий пастбищный сезон при традиционной (достаточно экстенсивной) системе выпаса обходился без потерь. Животные подвергались нападению зверя (на Севере, в лесных поскотинах, особенно опасны медведи, в южнорусских областях – волки), тонули в болотах, терялись в чащобах и просто отбивались от стада. По обычаю с пастуха за эти потери не взыскивали. Наблюдатели отмечают, что взыскать с пастуха ущерб, как правило, было и невозможно по его бедности, да и сами потери по существу неизбежны (ТА, д.337, л.60. Вологодская губ., Сольвычегодский у.; д.622, л.29-30. Костромская губ., Чухломской у.). Обратим внимание на мотивировку и подкрепление этой нормы.
До сих пор широко бытует поверье, что пастух часть доверяемых ему животных отдает в обход, т.е. обещает нечистой силе отдать некоторое количество скота (обычно 1-3 животных) в обмен на сохранность остального стада. “Раньше был пастух здесь – он отсуливал, видно, скотину: потеряется скотина каждый год. Видно, уж такой обход: отдавал, видно животину” (Вологордская обл., Харовский р-н, д.Залесье).
Таким образом, неизбежные (но определенные рамками средних величин) потери признавались необходимым условием нормального выпаса, а потому с ними обычно мирились. В случае гибели коровы претензии к пастуху нередко возникали, но вышеописанные поверья блокировали конфликт. Во всяком случае, пострадавший не находил поддержки общественного мнения (остальные опасались ругаться с пастухом, боясь, что он отдаст в обход их скотину).
Возможны и другие пути разрешения конфликтов, связанных с гибелью скота. Например, стратегия переноса вины. По поверьям, пастух теряет силу, обход портится и защитная сила его пропадает, если хозяйки животных нарушают ряд оговоренных правил. Обычно эти правила пастух сообщает в начале сезона, когда проводит ритуальный обход стада в день первого выгона. Одно из таких правил – не ругаться, не бить скотину, выгоняя утром на пастбище: “Нельзя, грех выгонять метлой или голиком, или если хозяйка обругает – помянет нечистую силу. Или еще камешки кидать нельзя. А то леший-то и возьмет ее (скотину. – Т.Щ.) в обход”, – говорил мне старый пошехонский пастух (1913 г.р.). Впрочем, на практике это правило не всегда соблюдалось, что давало пастуху повод в случае гибели скотины обвинить хозяйку: “Пропадает скотина – это будто сами (хозяйки. – Т.Щ.) виноваты: выгоняют, да обругают: “Леший бы тя унес”, “леший с вами” (Ярославская обл., Пошехонский р-н, дд.Тарсипово и Полтинкино).
Вина может быть перенесена также на местного знахаря, либо другого пастуха (соперника), который будто бы напустил медведя на стадо или даже сам явился в медвежьем облике, задрал нескольких коров нарочно чтобы навредить тому, кто их пас. Здесь магические знания становились для пастуха средством не только самооправдания, но и дискредитации соперника.
Снижение удоев и заболевания животных. Снижение удоев у коров тоже считались следствием пастушьего обхода. В этом случае говорили, что пастух отдал нечистой силе не корову, а молоко нескольких коров (или молоко из нескольких сосков от той или иной коровы). “Хорошо доила корова, пока не была обойдёна у пастуха”,–говорили между собою пошехонские хозяйки. По тихвинским поверьям, если пастух обойдет скот (совершит ритуальный обход стада) в сухом месте, то удои убавятся, если во влажном – будет много молока (Ленинградская обл., Тихвинский р-н, д.Наволок). В Пошехонье считалось, что молоко убавляется у той коровы, которую пастух выбрал стадоводницей: “Пастух… брал каждое лето обход на одну корову: знал таки слова,–и эта корова будет все стадо пасти. Сама сохнет-сохнет, и молоко сбавляет. Сохнет по стаду: надо стадо пасти. А с Петрова дня на новую корову делает”, – рассуждают пошехонские жители. “Говорили, что на одну корову привод. Она вроде стадоводница… Она и дойло уменьшает, меньше доит. Ей некогда ись-то”. “Если привод сделан на одну корову, то ей тяжело, пасть может. С середины лета новый надо делать. Сымали с этой коровы привод, а на другую делали. Если на корову привод сделан, дак она всех коров пасет: уже ни одна не уйдет. Ей тяжело, она сбавит дойло, будет тощать”,– подтверждает и местный пастух (Ярославская обл., Пошехонский р-н, с.Белое, дд. Тарсипово, Полтинкино).
Иногда на шею стадоводнице вешали колокол; чаще, однако, хозяева не знали, чья корова играет эту роль, что давало повод для подозрений и претензий к пастуху в случае снижения удоев: “Корова будет усталая, худая. Хозяйка заметит, скажет: – Корова не в порядке, сними с неё (обход. – Т.Щ.)”. Но, как правило, крестьяне все-таки избегали открытых претензий, боясь мести со стороны пастуха: “Хозяева замечают: пришла (корова .–Т.Щ.) на двор, доится-то меньше. На пастуха за это не ругались: что-нибудь сделает с коровой”; иногда даже “меняли коров, продавали – он на другую сделает (обход. – Т.Щ. )”. (Ярославская обл., Пошехонский р-н, дд. Тарсипово, Братское). Таким же образом объяснялись и другие коровьи заболевания и недомогания: “Корова у соседей болела. Ветеринар осмотрел – ничего не нашел; тогда они обратились к деревенской знахарке: "Бабушка Прасковья, зайди к нам". Она посмотрела… Фетиса Антоновна (хозяйка коровы. – Т.Щ.) дала ей водички, она пошептала на водичку и говорит: "Ой, Фиса-матушка! На корову-то пастухом был наложен тяжелый обход в прошлом году, на вторую половину лета. И пастух его не снял". Наверное, разозлился на хозяйку: свое-то дело он знает, снял бы” (Ярославская обл., Пошехонский р-н, с. Белое). Все эти претензии, однако, оставались чаще всего в кругу женщин, не приводя к конфликту с пастухом – в немалой степени благодаря вере в его тайную силу и заключенную в ней опасность.

Поведение на пастбище
В течение пастбищного сезона пастух должен был соблюдать ряд магических запретов, которые включались в его обход. Их соблюдение считалось необходимым условием сохранения магической силы, а вместе с тем и авторитета, и статуса профессионального, "знающего", пастуха. Эти запреты отчасти общераспространенные, отчасти варьировали в каждой деревне и были предметом особого договора (номинально – с лешим, на практике – с крестьянами).
Большая часть этих запретов касалась поведения пастуха на пастбище. Назовем наиболее известные, подразделив их для удобства на "экологические" и собственно "производственные".
Экологические: беря обход, пастух брал обязательство не рвать вообще или не собирать на продажу в лесу ягод (или только красных ягод; или – до определенного срока, пока не наберут деревенские бабы), не ловить кротов, не плести лаптей и не драть для них лыка во время пастьбы (все эти занятия давали пастухам некоторый дополнительный доход, но в ряде случаев рассматривались деревней как нежелательные), не разорять птичьих гнезд;
производственные: не ломать изгородей – пастухи нередко выламывали из них жерди себе на посох. Изгороди вокруг полей и огородов устраивались весною, коллективно всеми жителями деревни, для защиты от потрав; пастух должен был следить за их сохранностью, не допуская, чтобы скот шел напрямую через поля – в противном случае он сам отвечал за потравы (если невозможно было наказать его материально, то прибегали к физическим санкциям: драли за уши или просто избивали).
Все эти запреты предотвращали дополнительные издержки – фиксируя в каждом случае те, что значимы в данной местности. По существу, их смысл – ограничение чужаку (каковым нередко являлся пастух) доступа к природным ресурсам (ягоды, кроты, лыко и проч.) – в тех сферах, где он мог составить конкуренцию местному населению.
Можно высказать некоторые суждения по поводу особой роли магических предписаний в регламентации поведения пастуха на пастбище. Здесь он вне прямого контроля со стороны сообщества, и магическое подкрепление требований к нему (леший будет недоволен, пропадет обход, а с ним и авторитет) мог быть дополнительным стимулом к их соблюдению.
Впрочем, некоторая возможность контролировать поведение пастуха все-таки оставалась. Часто в помощь ему давали подпаска – в этой роли обычно бывали поочередно старушки или подростки из разных дворов. Если пастух на пастбище отвлекался от своей основной работы: спал, уходил в деревню или занимался другими делами (плел лапти, собирал ягоды, ловил кротов и проч.), – об этом нередко узнавали от наблюдательных подпасков хозяева скота. Когда уже назревал конфликт, иногда нешуточный, пастух намекал на свою тайную силу. А.Е.Финченко описывает характерный эпизод. Тихвинский пастух Сашенька целый день пьет чай в гостях у какой-то вдовы; приходят обеспокоенные женщины: “Который ты черт сидишь-то!… Коров-то еще нет!” – на что пастух невозмутимо отвечает: “Сейчас колокола услышишь: ремень на дырочку только подтяну” (Ленинградская обл., Тихвинский р-н). Все знают, что на ремне сидят его бесы: когда он распускает ремень, коровы расходятся; затягивает – сходятся к нему. Такого рода объяснения, по-видимому, успокаивали хозяек, позволяя избежать конфликта.

Порядок постоя.

Постой пастуха и выдача ему содержания определялись порядком, получившим на Русском Севере название череды, или обхода. Суть его в том, что расходы на содержание пастуха распределялись между домохозяйствами в зависимости от количества в стаде скота из каждого дома. Количество это определялось по головам, козикам, числам или чередам. При этом голова (число, черед, козик) – условная единица: количество скота, приравненное по ценности к одной корове. Например, в Симбирской губ. черед – это 1 корова, или 1 лошадь, или полуторагодовалая телка (жеребенок), или 1свинья, или 5 овец, или 2 козы, или два теленка. В Даниловском р-не Ярославской обл.число – это корова, или две овцы, или подтелок и овечка. В разных местах возможны вариации, связанные с условиями выпаса и найма пастухов.
Несколько раз за лето: обычно в начале сезона (день св.Георгия), в середине (Петров или Ильин день) и по его завершении (Покров Пресвятой Богородицы) – пастух получал вознаграждение, размер которого определялся по череде, или по числу голов (козиков и т.д.). В Егорьев день для пастуха собирали всей деревней пироги и яйца (по числу голов с каждого дома). В середине лета – опять яйца и домашний сыр (творог). Наконец, в конце сезона производили окончательный расчет, собирая для пастуха с каждой головы – по мешку картошки и лукошку зерна (в Хвойнинском р-не Новгородской обл.), иногда еще по куску мяса; принято было также дарить подарки: в складчину покупали пастуху костюм, пальто или наручные часы.
Любопытно, что сбор яиц получал еще и магическое подкрепление: “Пастуху,–сообщает корреспондент Тенишевского бюро из Белозерского у. Новгородской губ.,–дают по яйцу с каждой коровы, чтоб они были гладки” (ТА, д.702, л.10. Новгородская губ., Белозерский у., 1898 г.). Эти сборы как-то соотносились в сознании крестьян с тем яйцом, которое должно было пойти в жертву лешему для сохранности скота, а также с обычаем перекидывать яйцо через стадо в день первого выгона, после чего яйцо зарывали в месте его падения. Таким образом, вознаграждение пастуху включалось в цепь магических действий для обеспечения безопасности скота во время летнего выпаса, само приобретая магическую окраску.
Сбор продуктов в особые дни (начало, середина, конец сезона) имел характер ритуального обхода. Пастух обходил по очереди дома, хлопал кнутом (трубил в рог, стучал палкою в угол дома и т.д.) и кричал: “Сыр, яйца!”. Хозяйки его не только одаривали, но и угощали хлебным вином, всячески приветствовали – эти дни считались пастушьими праздниками. В Новгородских селах в день первого выгона скота молодежь собиралась за околицей и устраивала для пастуха угощение из продуктов, собранных со всех домов. Полесские хозяйки специально собирали для пастуха домашний сыр к Петрову дню, по пословице: “На Пятра сыр пякла” (Гомельская обл. и р-н, с.Грабовка). Вся церемония сбора называлась пастуший обход.
Тем же словом обозначался иногда (как в Полесье, так и на Севере) и порядок постоя, который определялся по числу голов или череде. Если пастух был пришлый, из другой деревни (а чаще всего это было именно так, о чем будет речь ниже), то ночевал и столовался по очереди в домах у хозяев скота, столько ночей, сколько голов (черед) скота из этого дома было в стаде на его попечении, таким образом обходя за лето все селение. Там же, где ночевал, получал с собой провизию на день, а иногда и рабочую одежду. Этот порядок постоя и назывался “череда” или “обход”.
“Обход” или “череда” – схема включения пастуха (особенно чужака) в деревенское сообщество; она давала возможность ускоренного приобщения пастуха к значимой в деревне информации, в первую очередь относящейся к области межличностных отношений; эту информацию многие пастухи использовали для оказания знахарских услуг (гаданий, приворотов/отворотов и проч.). Имея возможность наблюдать повседневную жизнь крестьянских семей, пастух мог ощутимо влиять на репутации хозяек: “Он уж, как не затрафит ему хозяйка, и прозвища придумывал разные”. Одна испекла пастуху колобки, дала с собою на выгон, а ему не понравились – взял и надел их на рога ее корове, ославив на всю деревню (Ярославская обл., Пошехонский р-н). У другой – в вологодской деревне – заметил в доме грязь и всем жаловался: “У Клавдюшки-то скатерть постелят на столе, дак не отодрать (так грязно)” (Вологодская обл., Харовский р-н). Отсюда особое – опасливо-предупредительное – отношение к пастуху и стремление всячески угодить ему, когда он на постое. В эти дни готовили праздничную пищу, а с собою на пастбище принято было давать пастуху столько, чтобы хватило не только ему одному, но и на целую семью. Иногда так и было: пастух отдавал часть собранных продуктов жене, время от времени приходившей к нему из другой деревни (Ярославская обл., Пошехонский р-н). Может быть, еще и поэтому предпочитали нанимать дальних пастухов (по всему Русскому Северу ценили выходцев с Ваги, Северной Двины), лучше неженатых, или договаривались, что пастух не должен все лето встречаться с женой (иногда дозволялся двух-трехдневный отпуск в середине сезона, после которого пастух должен был заново воспроизвести ритуал обхода, поскольку старый после его “греха” утрачивал силу).
Итак, череда – коммуникативная структура, определявшая положение пастуха в деревенском сообществе: он был связан со всеми хозяевами скота, т.е. это род так наз. “ядерной” структуры (когда множество связей замкнуто на одного человека – ее ядро). Особенность череды, как и всякой очереди – разведение взаимодействий во времени.
Череда нарушалась, если кто-нибудь из хозяев забирал досрочно свою скотину из стада (в пищу или на продажу). Пастух обычно противодействовал такому решению, да и обычай был не на стороне хозяев. Все это подкреплялось поверьем: если до срока забрать скотину из стада, а тем более зарезать ее, то пастуший обход потеряет силу, зверь почует кровь и переведет множество животных. Причем ответственность за их гибель в этом случае снимается с пастуха и падает на хозяев, не выполнивших условий договора. По этой причине скот из стада старались не забирать или, во всяком случае, заплатить пастуху за весь сезон.
Порядок череды закреплялся и получал символическое выражение в пастушьей обрядности. Главный пастуший обряд – весенний обход стада в день первого выгона – по сути моделировал принцип обхода, как поочередного постоя и сборов вознаграждения.
Для этого обряда пастух состригал понемногу шерсти от каждой скотины (с одного и того же места – с крестца, между лопаток или между ушей) и закатывал ее с наговором в воск. Восковой шарик он прятал в укромном месте (в лесу под корнями или в дупле дерева, в балагане – летней избушке – на выгоне), отдавал на хранение одной из хозяек (она прятала за божницу), но чаще всего прикреплял к своему посоху, кнуту, музыкальному инструменту (трубе, рожку, барабанке и проч.), прятал под подкладку сумки или фуражки: после этого считалось, что на соответствующую вещь “взят обход”. В Белозерском уезде тогда Новгородской губ. пастух собирал с каждого двора по горсти муки и срезал понемногу шерсти от каждой скотины; из всего этого пек пирог, который скармливал коровам и овцам, “чтобы ходили вместе” (ТА, д.702, л.10. Новгородская губ., Белозерский у.).
Идея обхода, сбора, соединения, коллективного содержания – череды – с еще большей очевидностью воплощалась в пастушьих атрибутах, а также и в ритуале их изготовления. В Вязниковском у. Владимирской губ. пастух собирал весною с каждого двора понемногу шерсти (на валяные сапоги) и “по рученьке” льна от каждого дома на кнут, который становился зримым воплощением идеи обхода, а вместе с тем и вместилищем магической силы пастуха.
Настоящим “расписанием” череды служил пастуший посох; он обычно был украшен резьбою: черточками, крестиками,–имевшими для пастуха вполне определенное значение. Каждая черточка обозначала “голову” находящегося на его попечении скота: “1 черед”. Черточки располагались “елочками” (две черты – две головы), крестиками (четыре головы) и проч.; одно домохозяйство отделялось от другого горизонтальной чертою, иногда проходяшей по всей окружности посоха. В Симбирской губ. такое сооружение называлось “пастушья бирка” и служила своеобразной памяткой, определявшей отношения пастуха с хозяевами скота. Шерсть от всех животных стада, закатанная в воск и прикрепленная к посоху (плети), дублировала ту же идею (информация о составе стада, числе и масти животных) в символической форме, являясь своеобразным “узелком на память”.
Порядок “череды” совмещал в себе две объединительные идеи: объединение скота в стадо и объединение домохозяйств для содержания пастуха, берущего это стадо под свое покровительство. И само понятие “силы” заключало в себе идею объединения, интеграции. Именно умение собирать стадо, не давать коровам уходить далеко в лес отличает в глазах крестьян “знающего” пастуха. “У нас один пастух был – хромой Анатолий: сидит на месте, а коровы к нему сходятся. Знал, наверное, что-нибудь” (Костромская обл., Парфеньевский р-н, д. Паново). В Вологодской обл. основным признаком тайного знания пастуха служило то, что у него коровы “грудно ходят” (Вологодская губ., Харовский р-н, д.Горки). Вещи, в которых заключена была эта сила, тоже имели объединяющее действие. Пошехонский пастух, по словам местных жителей, “обойдет стадо, поставит палку в землю, и с каким-то со словами. А сам спит. А коровы никогда не разойдутся”. Другой пастух так же использовал кнут: “Приду (на выгон. – Т.Щ.),–говорит,–кнут положу. И вечером все ко мне придут коровы”. С помощью кнута собирал скот и вятский пастух-мариец (пасший и живший тридцать лет в русской деревне): в день первого выгона он пропускал стадо “через махалку” (коровы перешагивали разложенный в прогоне кнут), а потом, на выгоне, коровы собирались по хлопку кнута (Кировская обл., Советский р-н, с.Колянур; Ярославская обл., Пошехонский р-н, с.Юдино). Тихвинские пастухи “брали обход” на свой ремень: придя на пастбище, они его распускали (коровы должны разойтись), а когда надо собрать стадо – затягивали.
С целью собрать стадо и удержать его, чтобы не расходилось, пастухи совершали еще ряд действий, составлявших профессиональный секрет; многие из них кажутся вполне рациональными. Пошехонские пастухи, например, мазали конец посоха медвежьим жиром; пригнав скот на пастбище, пастух обходил его, волоча за собою посох – коровы не расходились за пределы невидимой черты, боясь звериного запаха, сохранявшегося, по словам пастухов, два-три дня (Ярославская обл., Пошехонский р-н, с.Юдино). Новгородские пастухи еще в начале лета густо намазывали медвежьим жиром мостики, кусты и изгороди, окружавшие поскотину: такой обход сохранялся до середины сезона, а потом – в Иванов, Петров или Ильин день – обход повторялся (Новгородская обл., Шимский р-н, д.Старое Веретье). Другое тайное средство – соль, привлекавшая животных. Пастух втыкал посреди выгона посох (иногда еще вешал на него свою одежду) и вокруг рассыпал соль, которую постоянно носил с собою в сумке. Некоторые пастухи просто мочились на траву, чтобы она приобрела солоноватый привкус (Ярославская губ., Пошехонский у.; Костромская обл., Парфеньевский р-н, д.Савочево). Эффект тот же, что и у медвежьего жира: коровы не расходились далеко, правда, трава на выгоне, говорят, оказывалась “до земли” выедена и вытоптана. Не менее действенны и музыкальные сигналы: наигрыши на трубе, рожке, барабане,– которыми пастух созывал животных в середине дня на дойку и вечером, когда надо гнать стадо домой. Практиковались и голосовые сигналы – особые клики,–далеко разносившиеся в лесных поскотинах. Пошехонцы выбирали (точнее, примечали в стаде) самую активную корову, за которой ходят другие – стадоводницу, или заводиловку. Ей на шею вешали колокол, подававший другим животным сигнал о ее местоположении. По этому сигналу стадо держалось неподалеку от нее и было всегда под контролем пастуха.
Таким образом, сила пастуха размещалась в тех самых вещах, с помощью которых он добивался объединения стада: сила предстает как средство (или способность) интеграции.
Та же объединительная программа распространялась и на отношения с населением деревни, и реализовывалась зачастую с помощью тех же самых “магических” вещей. Звуки трубы или пастушьего барабана служили сигналом не только для скотины, но и для ее хозяек. Различались два главных сигнала: “на выгон” и “на сгон”. Рано утром пастух трубил в рог (или выстукивал на барабане) побудку – сигнал хозяйкам начинать дойку. Затем –сигнал к окончанию дойки и выгону коров в стадо. Вечерний наигрыш пастуха (или звуки колоколов, гулко разносившиеся в вечернем воздухе) издали давали знать о приближении стада к деревне. В Псковской обл. отмечены словесные формулы, фиксировавшие ритмический рисунок наигрышей и их смысл: “Уставайте, бабы, рано, вам пора коров доить” (первая побудка); “Выгоняйтя, бабы, у поле, вам пора коровок гнать” (тот же наигрыш – второй раз: окончание дойки). Некоторые пастухи имитировали наигрыши голосом –такая имитация называлась язык (псков.) или диликанье (смолен., твер.). Вятский пастух подавал сигнал ударами кнута (махалки): становился среди деревни и оглушительно хлопал кнутом четыре раза в четыре стороны. Те пастухи, у которых обход был взят на посох, утром шли по деревне и стучали им в калитки или стены деревянных домов. Между прочим, таким же образом и выборные лица (нарядчики) приглашали односельчан на сход (Владимирская губ., Юрьевский у.). В Ростовском у. нарядчик выходил на середину села и трубил в рог, тоже следуя пастушьему стереотипу.
Итак, представления о “силе” опосредовали взаимоотношения пастуха с населением, главным образом по поводу разного рода издержек, связанных с его деятельностью, а также вознаграждения. Похожую роль они играли и в отношении мельника, хотя на первый взгляд не только сфера занятий его, но и статус его совсем иные.

МЕЛЬНИК

Положение в сообществе

В XIX в. существовали мельницы разных форм собственности: мирские (принадлежавшие общине), казенные (государственные), монастырские, барские и, наконец, частные. Более дешевые и простые в постройке водяные мельницы фиксируются документально по крайней мере с XIII в., но исследователи предполагают и более раннее их бытование. Примерно с XVII в. распространяются ветряные мельницы (устраивавшиеся, как правило, крупными владельцами: монастырями, помещиками, казною). Помол на них более скор и тонок, отходов меньше, нет вынужденного перерыва в период ледостава (особенно длительного на Севере). Поэтому в XVII – XIX вв. ветряные мельницы постепенно вытесняют водяные. Такая мельница обычно была одна на несколько селений (обслуживая округу в 10-20 верст). Наряду с этим, продолжали существовать и водяные мельницы, которые под силу было построить крепкому домохозяину или нескольким крестьянам в складчину. Именно водяные чаще всего были частными, причем работал на них в качестве мельника сам хозяин и его родственники. Крупные и коллективные владельцы нанимали мельника со стороны.
Статус мельника, соответственно, варьировал: это был либо хозяин мельницы, либо наемный работник (олон. помельщик).

Хозяин мельницы считался богатым и пользовался в округе соответствующей репутацией: “Мельники были люди богатые, хорошие: имели сою мельницу – это люди были богатые” (Ярославская обл., Даниловский р-н, д.Хотиново). “Мельницу строил – дак конечно богатый. Раньше говорили: деньги есть – дак мельницу строй”,–объясняет мне старушка (1906 г.р.) в вятском селе Синегорье (Кировская обл., Нагорский р-н, с.Синегорье). Это выражение приобрело статус пословицы - было зафиксировано еще в к.XIX в. в соседней Вологодской губ.: “Есть деньги, строй мельницу” (ТА, д.332, л.62. Вологодская губ., Сольвычегодский у.). Положение богатого порождало между ним и остальными крестьянами определенное отчуждение.

Нередко мельницу строил кузнец или плотник, скопивший этим своим ремеслом определенный капитал и вкладывавший его в постройку мельницы. Владение мельницей не столько давало ему значительный доход (пословицы говорят обратное, характеризуя мельницу как "раззор"), сколько повышало его интегрированность в жизнь крестьянской общины, поскольку мельник получал определенную власть над самым главным, что составляло смысл крестьянского труда: хлебом.
Совершенно иной статус у наемного мельника. Это был, как правило, инвалид, старик, захожий чужак, согласный работать за минимальную плату. По воспоминаниям пошехонских жителей, хозяин мельницы в первые годы XX в. “нанимал рабочих, работниц: вологодские, витебские, ярославские (были. – Т.Щ.)”. Нанимали мельников и для работы на мирских (позже колхозных) мельницах. По воспоминаниям вятских крестьян, “мельники старички были”. “На ветрянке-то мельник бедненький был, мужик простой. Колхоз заставит: он жил около мельницы. На водяной-то тоже бедненький был. Старой был уже, руки-то плохо работали” (Кировская обл., Советский р-н, с.Воробьева Гора). Обязанности мельника мог исполнять “монах” (инок после закрытия монастыря? Деревенский отшельник?). Доходы его на мельнице были невелики.

Хозяин мельницы располагался близко к вершине деревенской иерархии, наемный работник – в самом ее низу. Обе позиции означают отличие от нормы, т.е. от среднего представителя крестьянской общины и необходимость в отношениях с ними особых средств социальной регуляции. Одним из таких средств (как мы ниже увидим) была профессиональная магия.

Мифологические помощники.
Владение тайными знаниями было в глазах крестьян неотъемлемой чертой хорошего мельника, элементом его профессионализма. Если мельница водяная, мельник должен был установить рабочие взаимоотношения с водяным, если ветряная - то с лешим.
Леший являлся мельнику чаще всего в виде высокого мужика – долгого (вят.) или болшого (костр., ветлуж.), либо сильного ветра, в последнем случае срывая с него шапку и ломая мельничные крылья (ТА, д.123, л.23-24. Вологодская губ. и у., 1899 г.; ПМА, Кировская обл., Советский р-н, с.Воробьева Гора, 1986 г.).
Водяной – в облике огромной рыбы в мельничном пруду: налима, сома, щуки (ТА, д.204, л.5. Вологодская губ., Грязовецкий у.; ПМА, Ярославская обл., Пошехонский р-н), черного кота (ТА, д1788, л.35. Ярославская губ., Пошехонский у., 1898 г.), мужика в красной рубахе, выгоняющего стадо коров прямо из воды. Смоленские мельники описывали водяных как мужиков “с длинными пальцами на ногах, с лапами вместо рук, с двумя… рогами на голове, с хвостом назади, и с глазами, горящими подобно раскаленным углям”. На вятских мельницах обитали, по поверьям, мелкие бесы – ичетики,–представлявшиеся мохнатыми человечками с длинной всклокоченной шевелюрой, а также женский дух по прозванию шишига, имевший обыкновение отдыхать на мельничном колесе (ТА, д.410, л.12-14. Вятская губ., Глазовский у., 1898 г.).

Чаще, однако, мельничная нежить являлась невидимо, давая о себе знать шумом, голосами, неожиданным запуском (остановкою) мельницы.
Представления о демонических существах, обитавших на мельнице, оформляло ее особый статус в глазах населения. Мотив встречи с ними (или проявлениями их активности, которые видели в самых разных событиях) составлял обычный элемент рассказов о посещении мельницы. "Возле мельницы чо-то чудилось: мамка приехала на мельницу рано, никого еще нет, заперто. И сижу, говорит, - раза три кашлянул кто-то. А никого нет…" (Кировская обл., Нагорский р-н, д.Щучкины). Широко известны поверья, что возле мельницы манит и водит, пугает людей нечистая сила (к ним мы еще обратимся).
Сами мельники реагировали невозмутимо, а порой и поддерживали подобную репутацию. В вятском селе Воробьева Гора мельник рассказывал: "В мельницу-то воду как пускают, вышел оттуда не человек, а кто знает что. Мельник говорит: - Кто тутока? - Угу, - только и ответил. Мельник говорил: - Ой, какой страшный, вода с него так и течет… Мельник быстро, рассказывал, выключил мельницу и домой заперся. Говорит, трясусь!" (Кировская обл., Советский р-н, с.Воробьева Гора). Такая форма утверждения мельником в глазах крестьян своей особенной репутации была стереотипна и зафиксирована у восточных славян повсюду, от Поволжья до Полесья: “У нас был мельник, да вельми пьяница,–рассказывает жительница с.Грабовка на Гомельщине. – Пьяный ляже у мельницы. Сам ён говорил:–Я, каже, ляжу, а мне говорить: чаго ты ляжишь, подымайсь, надо пускать мельницу. А я ляжу и думаю: ня буду. А, чую, пустили мельницу, и вона шумить, и вона тарахтить. Яму гаварили, шо “табе сниться”,–а ён гаварить:–Не, на самом деле. Вони – лукавые – как люди бегали. Я их боявся, ня подымався, ляжав. Потом проснувся, пошов – никого няма. И ничого ня помелено” (Гомельская обл. и р-н, с.Грабовка).

Присутствие нежити проявлялось невнятными голосами, шепотом, стуком мельничных механизмов, касанием, внезапным дуновением ветра. Со всеми этими персонажами мельник, как и пастух, должен был заключить тайный договор, подкрепленный жертвоприношениями.
Чтобы уяснить роль подобного рода поверий в организации реальных отношений мельника с населением окружающих деревень, рассмотрим те ситуации (отношения), которых эти поверья чаще всего касались.

Отношения и нормы
Как правило, это потенциально или реально конфликтные ситуации: неисправность и поломки мельницы; определение очередности помола; расчеты с мельником; потери зерна (в том числе в отходы); гибель у мельницы людей и домашних животных; споры по поводу качества зерна и муки, а также ловли рыбы в мельничном пруду. В этих ситуациях чаще всего возникали конфликты с мельником, как и разговоры о его тайных связях с нечистой силой.

Исправность мельницы
За исправность мельницы отвечал, разумеется, работавший на ней мельник. Но некоторые поломки были и в сфере коллективной ответственности и, соответственно, были значимы для коллектива.
Это относится прежде всего к постройке плотины и поддержанию ее в рабочем состоянии. Плотину для устройства водяной мельницы насыпали всей деревней (а для больших мельниц – и жители нескольких окрестных деревень). В случае ее прорыва (что нередко случалось во время весенних паводков) восстанавливали плотину также коллективными усилиями. Вероятно, отсюда и конфликтность этой ситуации.
Существовали мифологические объяснения прорыва плотин, смысл которых заключался в определении виновника нерадостного события. Вина за разрушение плотины возлагалась на: мельника; строителей мельницы; крестьян, недовольных мельником; колдунов и вообще чужаков, которых считали колдунами заранее.

Чаще всего разрушение плотины объясняли проделками водяного: говорили, что не в меру разгулялся свадебный поезд водяных; что местные водяные не пускали чужаков и подрались с ними, либо водяной за что-то рассердился на хозяина мельницы. Крылья ветряной мельницы. По известным представлениям, мог сломать леший. От мельника требовалось умение ладить с водяным (лешим) – тогда плотина всегда будет в целости, а мельница в исправности. Поэтому ответственность за частые ее разрушения возлагалась номинально – на водяного (лешего), реально – на мельника.
Последний, впрочем, имел возможность переложить ее на других лиц, особенно враждебных ему. Скажем, на строителей мельницы (нередко это были тоже мельники из других селений, потенциальные соперники). Бывший мельник из д.Залесье Харовского р-на Вологодской обл., например, рассказывал следующее: “Вот чужой-то строитель и делал. Не утрафили мельники мастеру – он колеса делал. Тот говорит: “Ладно, вам берега не удержать”. И как весна подошла,–и расхватили серёдку (прорвало середину плотины. – Т.Щ.). И каждый год так. Он, наверное, подсунул что-то”. Ходили слухи, что недоброжелательные строители подкладывали в мельницу бревна т.н. буйного дерева. По поверьям, такое дерево привлекает молнию, а плотина или ветряная мельница, в которую положена хотя бы щепочка его, обязательно разрушается. Разрушительным могло оказаться дерево, сожженное молнией или поваленное ветром (ТА, д.834, л.11. Вологодская губ., Череповецкий у., 1899 г.).

Иногда мельник перекладывал вину и на самих крестьян: “У нас Лифан был мельник,–вспоминают жители с.Воробьева Гора (Советского р-на Кировской обл.). – У его часто рвало плотину. Дак кто-то,–говорили, свиную чушку(пятачок) бросил (в омут у плотины. -–Т.Щ.). Как ни крепили мы, так все равно рвало”. Поверье о вредоносности для мельницы свиного пятачка зафиксированы и в Вологодской обл. (там он назывался пёска или пешка ): “Где промыло мельницу, дак, говорят, опущено поросячье рыло, пёска: поросенок-то рылом землю порхает” (Тарногский р-н, с.Нижний Спас). Пошехонцы с той же целью бросали в воду овечью мостолыжку – полую косточку, наполненную ртутью и закупоренную: “Ртуть, видно, какую-то имеет силу, и идет, и начинает размывать, размывать – и пошла вода из пруда. Всё размоет”. В Олонецкой губ. бросали в мельницу “траву саву”, которая “ростом мала, листьем черна, цветом синя”; результат тот же. В качестве причин такого рода действий называют:

зависть к богатству мельника (Кировская, Вологодская обл.);
недовольство им и ссоры – гл.обр. из-за очередности помола или слишком слишком большой, по мнению хозяина, убыли зерна после помола (Ярославская обл.);
просто “по пьянке поссорятся или из-за скота (?)”. (Вологодская обл.).
Наконец, виновниками поломки плотины называли чужаков, прохожих, особенно иноэтничных. В Вельском р-не Архангельской обл. (на самом юге ее), в с.Благовещенск, рассказывают, что прохожая цыганка бросила что-то под плотину, рассердившись, что ее отказались покормить в местной столовой; будто плотина тут же разрушилась, берег подмыло и столовая сползла в реку.

Впрочем, иногда мельнику было выгодно взять ответственность на себя. В 1714 г. в Летичевском магистрате (на Украине) было получено письмо от метсного мельника, в котором “он требовал должной ему от города суммы, угрожая, в случае если его не удовлетворят, прибегнуть к таинственным средствам, ему одному ведомым; он утверждал, что в его власти уничтожить городские плотины и мельницы”. Здесь он, по существу, прибегает к угрозе использовать магию, как к средству добиться от магистрата выполнения ранее оговоренных условий оплаты. Иными словами, угроза ущерба (т.е. виртуальное насилие) служит здесь подкреплением договора.
Предметом магического регулирования становились и другие неполадки в работе мельничных механизмов: поломки колеса, крыльев и жерновов, которые также связывали с активностью нечистой силы. Приведем рассказ крестьянина, присланный в Этнографическое бюро кн.В.Н. Тенишева из Пошехонского у. Ярославской губ.: "Раз молол мой дядя на мельнице… только вдруг слышит он, что один жернов мелет не так, как следует - то попойдет, то остановится. Пошел дядя к жернову, глядит, а на жернове сидит большущий черный кот и жернов то попойдеит, то остановится, словно его задевает что. Подошел дядя ближе, хотел схватить кота, а тот убрался дальше, на другую сторону, дядя туда, а кот опять прочь. Наконец, кот вдруг с треском провалился сквозь землю и жернов пошел ровно и плавно. На другой же день после этого дядя умер". Об одном местном мельнике ходили слухи: будто он, "как только пойдут жернова не ладно, спускался вниз и подолгу с кем-то громко разговаривал. После этого жернова опять пойдут как следует. Большую часть дня он проводил под мельничными колесами" (ТА, д.1788, л.35). Из Глазовского у. Вятской губ. писали о жившей на мельнице шишиге, которая просила у мужика привезти ей листового табаку. Как только мужик засыпал зерно и собрался молоть, шишига "села на бабку у мельничной шестерни и мельница остановилась". Сойти же она отказывалась до тех пор, пока мужик не даст ей табаку. Как только он привез табак и бросил его в пруд, "тотчас же мельница начала работать, а шишиги на шестерне как будто совсем и не бывало" (ТА, д.410, л.13-14). В других подобных рассказах жертвами служили водка, хлебные крошки, мука, зерно.
Кроме мелких жертвоприношений при любом запуске или затруднении, практиковались и более крупные - при постройке мельницы, в преддверии весеннего паводка (как основной опасности для плотины), при ежегодном запуске после ледохода. Жертвой служили: хлеб, домашние животные и, по неясным, но до конца XIX в. устойчивым слухам, люди. Жертва могла быть принесена непосредственно в момент обряда или в отложенной форме завета (обещания). Поверья о жертвоприношениях на мельнице, порождали страх перед мельником, а порой и открытые претензии к нему в случае гибели у мельницы людей или животных.

Гибель у мельницы
Общественное мнение будоражили слухи о человеческих жертвоприношениях. В с.Синегорье говорят, что при строительстве мельницы хозяин делает заклад (то же, что завет) – обещает нечистой силе жертву: “Возьми сколь людей, чтоб только мельница стояла” (Кировская обл., Нагорский р-н, с.Синегорье). Еще в XIX в. среди крестьян ходили слухи, что мельники специально сталкивали в пруд припозднившегося путника. Чаще, однако, предполагалось, что водяной сам забирал обещанную жертву. Так или иначе, гибель людей возле мельнице (и даже вообще в воде) часто считали следствием такого договора: “В прошлом (1898. – Т.Щ.) году в селе Золотове (Тихвинского у. Новгородской губ. – Т.Щ.) крестьянин на реке поставил плотину для мельницы, а летом утонули два мальчика. Тогда вся деревня собралась и требовала разрыть плотину. “Видно,–говорят,–у него обещано черту водяному”” (ТА, д.757, л.16). Подобные верования по сей день активно бытуют среди вятских жителей: “Илью Гавриловича на мельнице измололо,–вспоминает жительница (1918 г.р.) д. Щучкины (Нагорского р-на Кировской обл.), – и люди говорили, что завет, может, сделали. Бывало, два-три человека погибнет. И еще двоих человек измололо. Вот, видно, когда строил мельницу, то и завещал 2-3-х человек. Старые люди говорили. Без завету, наверное, нельзя было…”.

Примечательно, что в народных верованиях тайные жертвоприношения мельника связаны с его богатством: “Больно много на мельнице ребят потонуло,–вспоминает Августа Михайловна (1908 г.р.) из Синегорья. – Дак тоже говорили: заветы будто клали мельники. Мельница чтоб стояла, а люди тонули. Раньше мельница была у хозяев богатых. А им денег жалко было. И вот, чтоб плотину не сносило, хозяин говорит (водяному. – Т.Щ.): “Возьми сколь людей, чтоб только мельница стояла… Потонет человек если на мельнице, дак и опять вспоминают: – Вот, это богач сделал, моего ребенка взял… На мельнице двенадцать человек обещал буржуй этот. Люди тонули да тонули”. О том же говорит и ее односельчанка Прасковья Архиповна (1913 г.р.): “Мельница водяная была. И в пруду утонет кто – вот говорили, что это мельник заветил. Богатого мужика была мельница. А вот “Коммуне” (колхозу) стала принадлежать мельница, так перестали тонуть” (Кировская обл., Нагорский р-н, с.Синегорье).

Надо заметить, что с мельницей была связана вполне реальная опасность. Сводки несчастных случаев в губернских ведомостях регулярно отражают гибель людей возле водяных и ветряных мельниц. Например, в Вологодской губ. в ноябре 1851 г. “нечаянно умерших было 17 человек, из коих… крестьянский сын Прокопий Иванов, 10 лет, проезжая мимо мукомольной ветреной мельницы, убит крылом ее”. За три месяца (май, июнь, июль) 1852 года “нечаянной смерти подверглось 107 человек… раздавлен колесом мукомольной мельницы 1”. В сентябре – декабре 1852 года “нечаянных смертных случаев было 49… раздавлено колесом мукомольной мельницы 4, утонуло 3”. Редкая сводка обходилась без упоминаний о несчастиях у мельниц. Это отражено и в народных представлениях, где закрепилась репутация мельницы как опасного места: “На горе-горище стоит беленище, в этом беленище деготь и леготь и смерть не далеко (Ветряная мельница)”. “У мельницы давило людей многих: в кожух попадет, полезет – колесом придавит… Там, где колесо-то водяное есть, – опасно: что черт ли сунет? Там тёмно. У нас задавило мужчика-то” (Вологодская обл., Харовский р-н, д.Бугры). Погибший таким образом доставался, по поверьям, нечистой силе (предполагалось, что по завету мельника).

Таковые поверья ставили несчастные случаи мельнику в вину. Впрочем, вина эта, если число погибших не превышало некоего обычного уровня, ему прощалась, поскольку гибель людей молчаливо признавали неизбежным условием строительства мельницы.
По народным представлениям, человеческую жертву можно было заменить животной. В основание мельницы (под плотину или будущую дверь) зарывали живыми животное: кошку, собаку, петуха, ворону – чаще черной, иногда белой масти; при прорыве плотины или других поломках водяной мельницы их бросали в пруд, чтобы умилостивить водяного. Некоторые мельники специально на этот случай держали животных черной масти. Другие мельники делали завет, обещая за сохранность мельницы, например, кошек (в деревне не будут вестись – будут гибнуть – кошки) или лошадей. После этого гибель животных в деревне связывали с постройкой мельницы: “Мельницу, говорят, строят, и какой-то заклад делают,– объяснял мне житель (1906 г.р.) вятского села Синегорье.– Вот у нас у соседа две лошади потонули у мельницы. Мельник,–говорил мужик,–когда строил мельницу, обещал лошадей” (Кировская обл., Нагорский р-н, с.Синегорье). Последствия завета оставались, по поверьям, даже после разрушения мельницы: “Там раньше мельница была, – рассказывает жительница вятского селения Колянур. – А потом мама там дом поставила. Дак там всё неладно шло: то корова кончится – скотина не велась. Потому что на месте мельницы нельзя ставить (дом. – Т.Щ.)” (Кировская обл., Советский р-н, с.Колянур).

Потери хлеба во время помола.
В жертву водяному (лешему) можно было, по поверьям, отдать и часть зерна, привозимого на мельницу. В знак этого в пруд мельник бросал в пруд хлебные крошки, оставшиеся с обеда, сыпал немного муки или зерна из каждого мешка. Некоторые заключали договор с невидимым покровителем уже во время строительства мельницы: например, ставили мельницу “на девятом зерне”, подразумевая, что одна девятая всего привезенного на мельницу зерна поступит в жертву водяному (лешему).
Эти поверья касались еще одного типа спорных ситуаций – потерь зерна при помоле, а точнее – определения их приемлемой величины. Разница между весом привезенного зерна и полученной после помола муки рассматривалась как неизбежная жертва. Причем это касалось как платы за помол, так и неизбежных отходов (на водяной мельнице они были значительно больше, чем на ветрянке).
Расчеты с мельником за помол традиционно производились зерном: платили долю (гарнец, гарнцы)–от одной десятой (Кировская обл., Советский р-н, с.Воробьева Гора) до одной трети (ТА, Костромская обл., Макарьевский у., 1899 г.) зерна с каждого мешка. Впрочем, в последнем случае, вероятно, учитывались и отходы – суммарная потеря веса после помола.

Доход мельника в некоторой мере зависел от приписываемой ему тайной связи с нечистою силой. С одной стороны, знающему мельнику, имевшему, по поверьям крестьян, особые отношения с водяным, платили вдвое дороже. С другой – он должен был особенно точно соблюдать меру в расчетах. Его сила будто бы пропадала, если он нарушал правила, обманывал и обмеривал (т.е. брал себе больше, чем положено, муки с каждого мешка). П.Якушкин в своих “Путевых письмах” из Псковской губ. Приводит разговор с местным жителем: “Мельнику обещано: будешь верно молоть – вода будет; обмеривать станешь – воды не станет, сказал мне мужик, приехавший на мельницу: стал обмеривать,–воды стало меньше”.

Наемных помельщиков в некоторых местах принято было, кроме обычной оплаты, еще и кормить или угощать водкой. Можно сопоставить это с поверьями о том, что нечистая сила требует жертву водкою (вар.: табаком), в противном случае препятствуя движению колеса или ломая жернова. По сведениям конца Х1Х в., мельник либо опускал водку в пруд в бутылках, либо выливал понемногу, прежде чем выпить самому.

Качество зерна
Нередко на мельнице возникали споры по поводу качества зерна. Здесь претензии предъявлял мельник: “Мельник ругался: почему плохо посушил – плохо мелется” (Кировская обл., Советский р-н, с.Воробьева Гора, д.Дугино). По виду зерна мельники якобы могли определить пережинчика: зерно у него как будто обломано, обкусано или обожжено (почернело) с одного края. Это было серьезное обвинение: пережинчик (вят. стригунец) – колдун (или ведьма), которого считали виновником неурожая. Говорили, что они еще до начала жатвы (в Костромской, Кировской обл. – под Ивана Купала), в ночь или под утро, открывают настежь свой амбар и выстригают на чужом поле колосья – остается узкая полоска в два пальца: “как мышка пробежала”. По поверьям, большая часть урожая с этого поля пойдет в амбар к пережинчику, а у хозяина почти ничего не будет: “Спорину состригал: спорины не будет у тебя, а у него будет” (Новгородская обл., Шимский р-н, с.Старый Медведь; Костромская обл., Парфеньевский р-н, с.Николо-Ширь; Кировская обл., Яранский р-н, д. Шишульга). Впрочем, разговоры о пережине могли иметь и противоположные последствия для хозяев зерна. Мельник “стал молоть, а камень не так ходить. Мельник говорит: у вас хтось спор забрав с хлеба. Хто у вас што забрав?” – т.е. мельник заключил, что зерно это с поля, пострадавшего от пережинчика, и хозяйка его – не ведьма, а, наоборот, жертва (Брянская обл., Климовский р-н, с.Челхов). В подобных случаях именно от мельника зависела репутация женщины в деревне.

Череда.
В практике мельника отмечена и уже упоминавшаяся нами система череды, только здесь она регулировала порядок помола (который довольно часто вызывал конфликты между крестьянами и претензии к мельнику). Осенью, в период сбора урожая, на мельнице скапливалось особенно много народу. “Мы ездили молоть… километров 18, а в Соснове (12 км) приедешь на мельницу – там очередь. По неделе сидишь, было, на мельнице, ждешь очереди” (Ярославская обл., Пошехонский р-н, дд.Есипово и Поповская). Там, где пруд замерзал и зимой не мололи, очереди скапливались и весною, по вскрытии пруда: “К весне дак очередь страшенная была. Ругались, до драк доходило. Когда вода станет, дак не мелют. К весне съезжались снова молоть” (Кировская обл., Советский р-н, с.Воробьева Гора).

Обычай предписывал молоть по череду, т.е. кто раньше приехал, тот первым и смелет свое зерно. Однако череда не везде соблюдалась строго: без очереди порой мололи родственникам и знакомым, а также влиятельным крестьянам. Нарушения очереди, впрочем, создавали мельнице плохую репутацию, и крестьяне предпочитали ездить молоть в другие места. Поэтому мельники чтобы пропустить кого-либо вперед, как правило, спрашивали у присутствовавших согласия. Здесь вмешивались и магические соображения: “неверно молоть” обозначало не только обвешивать при помоле, но и пропускать кого-то без очереди. Это расценивалось как нарушение не только человеческих правил, но и договора с водяным, который мог в наказание разрушить плотину, снести колесо или утопить самого мельника. Подобные представления поддерживали порядок очереди.
Очередь – скопление народа у мельницы – делало ее коммуникативным центром местности. Осенью, а на водяных мельницах и весной, после снятия льда, люди проводили на мельнице многие часы, а то и дни, заполняя время разговорами, обмениваясь новостями и слухами. Мельник оказывался в центре своеобразной “паутины” (ядерной структуры), куда стекалась информация со всей округи. Кроме того, в некоторых местах мельник был держателем общественной кассы, формировавшейся из приплат (гарнцев), которые ему давали по обычаю сверх положенного за помол (мукою и деньгами). Из этих средств формировалась общественная копилка для помощи малоимущим, многодетным, вдовам. Так что положение в коммуникативном центре давало определенные возможности лидерства или, во всяком случае, основания авторитета.

Рыболовство у мельницы.
Нередко причиной конфликтов становилась ловля крестьянами рыбы в мельничном пруду. Омуты возле водяных мельниц, заводи у плотин славились как рыбные места:
“У мельницы было больше, чем в других местах, рыбы”,–до сих пор вспоминают пошехонские жители. – “В то время на реке и рыбы было много больше,–говорят они,–потому что плотина воду дёржит, там глубина страшимая ведь была. А сейчас река как обмелела! У мельницы уловы конечно были больше. Без двух вот таких больших (рыбин. – Т.Щ.) не придешь, а о мелочи и речи нет – об окунишках… Налимов ловят в декабре, когда они идут метать икру: сам налим – не особо хорошая рыба…” (Ярославская обл., Пошехонский р-н, с.Юдино, дд.Тарсипово, Селиверстово).
Тем не менее, рыбачить у мельницы боялись по причинам, на современный взгляд, не вполне рациональным: “Возле мельницы вон рыбина как плещется! Поймать – а не поймать. Кто управлял этим? Не то на человека наводило, не то как. Нечиста сила. А то у нас один человек хотел поймать эту рыбину. Она как взвилась, да скусила палец, пришлось отнять. Рыба-то щука была: вроде как нечиста сила”.

Страхи эти связаны с убеждением, что в мельничном пруду среди других рыб живет водяной, являясь в облике огромной старой щуки или налима. Корреспонденту Тенишевского бюро в 1899 г. “одна женщина рассказывала, как она ловила с товарищами рыбу перед одной мельницей бредником, как в их бредник раза три попадала большая щука, которая в третий раз чуть их не утащила вглубь. Мы, говорила женщина, сильно перепугались и стали молиться Богу… мы еле выползли на берег и после этого перестали ловить рыбу. Щука эта никто иной, как леший-водяной”. Во многих местах существовал запрет ловить рыбу (особенно щук и налимов) у мельницы; нарушение его, по поверьям, могло стать причиной поломки мельницы и срыва плотинной насыпи рассерженным водяным. Рыбная ловля производилась только с разрешения мельника; водяному же за позволение ловить здесь полагалась жертва (табак или водка). В этом случае сила мельника (тайная связь с водяной нежитью) становилась подкреплением его права распоряжаться рыбными ресурсами мельничного пруда.

Т.Б. Шепанская «Мужская магия в русской традиционной культуре. XIX - XX вв

КУЗНЕЦ

Несколько особняком среди других деревенских специалистов стояла фигура кузнеца. Его профессиональная магия совсем не похожа на ту, что мы встречали у пастухов или мельников и сближается скорее с магическими элементами гончарства, так же, как и кузнечное ремесло, связанного со стихией огня. По сохранившимся до конца XIX – начала XX вв. представлениям, кузнец вступал в особые отношения не с демонами локусов (лешим или водяным), а с чертом неопределенной локализации (как и гончар). Этот персонаж был у него в подмастерьях, причем кузнец его частенько бил, а то и прогонял. Другая роль черта в фольклорных текстах о кузнеце – роль его клиента. В сказках нечистый выступает еще в одной роли – попутчика кузнеца, причем кузнец его нередко обманывает. Последняя роль неспецифична только для кузнеца. Поэтому обратим внимание на два других типа отношений кузнеца - с подмастерьем и клиентами.

Кузнец – подмастерье.
Каждый кузнец имел и тщательно берег свои секреты: “Секреты раньше они таили. Были секреты. Они как-то определяли: или они плуг тебе сделают на 25 пудов, или на 30 – как ты определишь пуды-то?” (Ярославская обл., Пошехонский р-н). “У кажного е на ремесле свае заклинание,–утверждает, вероятно, по собственному опыту, полесский пастух.– И у кузнеца” (Гомельская обл. и р-н, с.Грабовка). Свою работу каждый профессионал без труда отличал от работы другого кузнеца, и существовала своего рода солидарность, не позволявшая отбивать чужого клиента: “Пришел к другому кузнецу, не к тому, к кому ходил обычно, –косульник вострить. А он выкидывает:–не буду, говорит, вострить. Иди, где раньше тебе вострили. Обычай какой-то…” (Ярославская обл., Пошехонский р-н, с.Юдино).

Секреты ремесла (в наших материалах есть сведения о тайных знаниях из области термической обработки металла, испытаний на излом и искру и др.) передавались обычно в рамках одной семьи, от отца к сыну. Технология кузнечного дела требовала также наличия одного-двух помощников, которые одновременно являлись и учениками. Чаще всего в роли подмастерья был сын кузнеца.
Основные производственные приемы ученик осваивал, наблюдая работу и следуя указаниям мастера. Секреты же должны были ему открыться иным – магическим – образом. Этот решающий момент профессионального посвящения запоминается на всю жизнь:

“У меня отец кузнец был, только начал работать в кузнице. Топор ковали, а никак не получалось. Тут-т о и услышал голоса, дескать один одного и спрашивает: – Ковали? – Ковали. – А в песок совали? – Совали. Вышел – никого нет. А кто подсказывал, не знаю. И дошло до него, что надо в песок совать! Вот работаешь, и предъявлением каким-то явится. А выйдешь – никого и нету…” (АМАЭ, д.1416, л.32. Ярославская обл., Пошехонский р-н, 1984 г. Ж 1907 г.р.).
Знание является как голос, видение, другим каким-то путем – сам факт его явления становится важным элементом личной мифологии и профессионального самосознания кузнеца: это в глазах его и окружающих знак высшей санкции на занятие ремеслом.

Не у всех кузнецов был взрослый сын; среди кузнецов было много одиноких, так что приходилось брать в подмастерья чужих людей. Кроме того, чужих подростков, а иногда и взрослых кузнец брал в обучение за плату, что составляло еще дополнительный заработок (Костромская обл., Парфеньевский р-н, д.Афонино; Гомельская обл. и р-н, с.Грабовка). Именно взаимоотношения с подмастерьем-чужаком обыгрываются в фольклоре, где подмастерью, пришедшему неизвестно откуда, приписывается статус нечеловеческого существа. В легендах и бывальщинах фигурирует подмастерье-черт; в сказке – богатырь, сын женщины и медведя (сюжет “Иван – Медвежье ушко”). Обычно этот персонаж поначалу проявляет себя самым лучшим образом (Иван демонстрирует богатырскую силу, черт перековывает старуху в молодую и т.д.), но попытка кузнеца повторить эти действия заканчивается плачевно.
Этот черт-подмастерье внешне никак не отличим от человека. Конфликты (и, соответственно, идентификация его как “черта”, а затем изгнание) начинаются, когда он начинает затмевать своими умениями старого мастера, так что возникает угроза его профессиональной монополии. Нечеловеческий статус чужака в этом случае служит поводом к его изгнанию. Впрочем, в рассматриваемый период (в конце XIX – начале XX вв.) о подобных сюжетах практически не рассказывали как о реальных происшествиях, они сместились в область сказочной прозы.

Кузнец – клиент.
Еще один типовой фольклорный сюжет о кузнеце касается его взаимоотношений с клиентом (тоже, как и вышеописанный подмастерье, приезжим!). В Указателе сюжетов мифологическох рассказов он числится под названием “Кузнец подковывает лошадь чертям”. Характерный рассказ на эту тему был записан в 1926 году Марией Торэн в Вятской губ.: “Кузнец из Муши сам рассказывал матери Аринки такой случай. К нему постоянно приезжают подковывать лошадей. Иногда он, подковывая, видит, что это не лошадь, а человеческие… лошадь такая всегда страшно неспокойная. Вот раз подъехала к нему тройка. Мужик – ямщик-то – знакомый, а лошадей-то таких он у него не видел. Стал кузнец ковать, да и видит, что ноги-то человеческие, да и узнал у одной лошади ноги мужика из своего села, который запился. Кузнец ни жив ни мертв, лошадь брыкается, шипит, свистит, ямщик хохочет, да хлопает в ладоши и посматривает на кузнеца. Тот и не помнит, как подковал. Этот случай он вспоминал постоянно…” (Вятская губ., Советский р-н, д.Кукарка, 1926 г.).
По поверьям, черти ездили вместо коней на самоубийцах, опойцах (умерших от запоя), утопленниках и удавленниках, а также на ведьмах (причем на последних – не только после их смерти) (ТА, д.407, л.103. Вятская губ., Глазовский у.).

Пошехонская жительница (1901 г.р.) вспоминает байки местного кузнеца, который рассказывал как о реальном случае: “Приехал (какой-то человек) ковать лошадь. Подковал – спасибо не сказал, засмеялся и ушел. Кузнец говорил: “Кую – не лошадь, а бабья нога”. Когда он отошел, спасибо не сказал, значит, не человек был. И пропал. “Ковал,–говорит кузнец,– лошадь, а очутилась не лошадь”. Это в Сосновце было, 12 километров”. Тут же готово и объяснение: “Черти на бабах ездят. И им надо ковать… Кузнец пришел и говорит жене: “Лошадь ковал, лошадь сивая была. А очутилась – бабья нога!” (Ярославская обл., Пошехонский р-н, с.Юдино, д.Есипово).
“Черти на бабах ездят” – имеется в виду, на ведьмах. Бывает, что кузнец “узнает” ногу какой-то конкретной женщины: тогда подобные рассказы являются формой обвинения в колдовстве, заканчивающегося нередко избиением, изгнанием или публичным осуждением предполагаемой “ведьмы”.

В приведенном случае прагматика иная: по объяснениям рассказчицы, это обвинение в адрес не расплатившегося клиента, который идентифицируется как нечистая сила.
Практически обязательный мотив таких рассказов – буйное поведение лошади, которая не дается в руки, ее трудно подковать, и не всякий кузнец с нею справится. Иногда именно он выходит на первый план, определяя прагматику текста: “С приметам кузнецы ковали,–рассказывает пошехонский житель (1911 г.р.).– Мне дядя рассказывал: – Возил я лошадь к трем кузнецам. За ногу не могут взять: дикая. Привел к четвертому. Тот говорит:–Ко мне не к первому ведешь? – Нет, к четвертому. Провел кузнец рукой от головы лошади до ног. И все ноги она дала, не сопротивлялась: знал что-то кузнец. С приметам!” (АМАЭ, д.1416, л.76. Ярославская обл., Пошехонский р-н, с.Юдино, дер.Братское, 1984 г.).

В этом тексте демоническая природа строптивой лошади просматривается разве в типовом построении сюжета, а так это реальная, дядина, лошадь, на которой он еще долго пахал и проч. Но этот текст акцентирует еще одну сторону прагматики сюжета о “чертовой лошади”: утверждение профессионализма кузнеца. Хороший кузнец справится с любой лошадью: у него должны быть тайные знания, приметы; если справиться не удается, говорят, что это лошадь чертова, и не лошадь вовсе, и т.д.

Итак, о “чертовой лошади” рассказывают чаще всего сами кузнецы. Этот сюжет в их устах становится способом описания ряда конкретных ситуаций, возникающих во взаимоотношениях его с клиентом-приезжим: (а) неумение справиться со строптивой лошадью; (б) нарушение клиентом своих обязательств перед кузнецом (напр., отказ заплатить за работу); (в) дурная слава какой-то конкретной женщины (возможно, личный конфликт с нею кузнеца). При таком описании вина в этих ситуациях перекладывается, соответственно, на лошадь, клиента или женщину, которые идентифицируются в терминах “нечистой силы”.
Надо сказать, что магия кузнечного дела большею частью перекочевала из практики в область сказок, впрочем, как мы видели, время от времени вмешиваясь и в реальные отношения.
“Мужской клуб”.

Еще одна ситуация, когда кузнецу досаждала нечистая сила, связана с выпивкой и с ролью кузницы в системе мужского общения.
“Дедушка Семен (кузнец),–вспоминает жительница пошехонской деревни Есипово,– говорил: Куешь-куешь. Вдруг приходит человек. – Пойдем, говорит, выпьем. Приходим в чайную в Белом селе. Заказываем на двоих. А тот человек не зашел в чайную. – Я,–говорит Семен, – вышел – человека нет. Я выпил свой стакан и ушел. А его стакан-то стоит. Нечистая сила” (Ярославская обл., Пошехонский р-н, с.Юдино, д.Есипово).

Кузница играла в селе роль “мужского клуба”: там собирались мужики, не только наточить плуг или подковать коня, но и обсудить местные новости, а то и выяснить отношения: “В кузнице выпивали, все время дрались”, вспоминает жительница вологодской дер.Залесье (Вологодская обл., Харовский р-н, д.Залесье.) Деревенские парни заказывали или сами делали в кузнице трёски – заостренные с одного конца, загнутые с другого орудия из металлических прутьев (или зубьев брошенной колхозной бороны). Эти трестки, заметим, играли роль знаков их предбрачного статуса во время деревенских гуляний. С этими тресками парни выходили биться стенка на стенку с парнями из других деревень (с других улиц, концов села). Если учесть, что праздничные драки играли роль мужской инициации, то кузнец, изготавливавший (или наблюдавший за изготовлением) трестки, выступал в роли инициатора.
Женщины кузницу обходили, из тех соображений, что там кажется и манит нечистый. С кузницей, железом, огнем связаны святочные страсти – шуликины (шилыханы, шуликуны), – которые выходят из проруби в период от Рождества до Крещенья. Тем же словом называли и святочных ряженых, в первую очередь, парней, пугавших девушек во время гаданий и вечорок. По севернорусским поверьям, шуликины являются в остроконечных железных шапках, верхом на железных конях, изо рта у них огонь; характерно, что они опасны для женщин, девиц и детей, которых, по поверью, уносят в прорубь, если они не очертятся во время гаданий. Шуликинами, как и “железной бабой”, пугали детей, чтоб не ходили к проруби. Все это напоминает активность мистических мужских объединений – и примечательна связь этой активности со сферой деятельности кузнеца (железо, огонь).
Кузьма-Демьян.

Христианскими покровителями символика кузнечного промысла считались свв. Косьма и Дамиан, фольклорные кузнецы (в заговорах, подблюдных песнях и проч.). Связанные с ними представления фиксировали временной распорядок работ в кузнице. Празднование этим святым совершалось 1 ноября и в народном сознании было связано с началом зимы и установлением санного пути. А.Н. Афанасьев приводит многочисленные поговорки о том, что Козьма-Демьян приходит “с гвоздем”, “с мостом (подмостит)”, “закует” землю и воду, и свидетельства того, что сама “зима представляется мифическим кузнецом”, поскольку “сковывает и оцепеняет природу”; областное уковать значит: замерзнуть.

Эти представления находятся в связи с сезонными ритмами кузнечного дела. По свидетельству внучки и дочери деревенского кузнеца, для него “самое трудное время – весна (косульнички навострить, лемеха, отрезы. Вначале еще сошники были…). А потом – осенью, лошадок подковать – обледение было” (Ярославская обл., Пошехонский р-н, д.Тарсипово). Со слов вятского кузнеца “кузница нормально работает только два месяца, когда навозница начнется”, т.е. когда на поля вывозят навоз (Вятская губ., 1924 г.). Кроме кузнецов-универсалов, были еще специалисты по какому-нибудь виду кузнечного производства: изготовлению гвоздей, топоров, серпов и кос, замков и проч. Те, кто промышлял изготовлением и заточкою сельскохозяйственных орудий, соотносили свою деятельность с ритмами земледельческих работ. Серповщики отправлялись на промысел осенью, после уборки хлеба, собирали в деревнях затупившиеся серпы, чтобы к весне вернуть после заточки или обменять на новые. Тверские гвоздари, по свидетельствам XIX ст., работали “только с ноября до вскрытия рек”. День празднования свв. Кузьмы и Демьяна, т.обр., отмечал начало активной работы кузницы, связанный как с приведением в порядок после страды сельскохозяйственного инструмента, так и с подготовкой средств передвижения (ремонт и изготовление саней, ковка лошадей) к зимнему сезону интенсивных коммуникаций (с установлением санного пути).

Т.Б. Шепанская «Мужская магия в русской традиционной культуре. XIX - XX вв.»

» Став "Статус"
» Став "Статус"
» Черные венчания в практике специалиста
» Привороты на похоть в практике специалиста
» Кольцо рабства в практике специалиста